Есть вещи, которые много значат для российского общества и даже влияют на политику, но редко проговариваются. Это травмы и ожидания, о которых либо не хочется говорить, либо непонятно как.
Первая такая вещь – возможность краха политического режима. Звучит жутковато, но потенциальная возможность коллапса незримо присутствует в жизни как фактор, будучи рациональной лишь отчасти. Рациональные основания таких ожиданий в том, что всем понятной схемы передачи «шапки Мономаха» нет; правила, по которым работает политическая система, непрозрачны, а экономические основы ее существования выглядят шаткими. Иррациональных оснований еще больше – они и в нежелании разбираться в деталях (все-таки нынешний режим стоит на ногах гораздо крепче, чем предыдущий), и в непроясненной исторической памяти, в которой засели крушения прошлого: если система «всегда» рушилась, то почему не рухнет сейчас?
«Апокалиптический навес» касается Кремля точно так же, как и всех остальных. Кремль нашел решение проблемы в придании краху субъектности: в провале всегда виноваты агенты внешних сил. Вся законодательная, правоприменительная и кадровая политика московской власти минувших лет пронизана ожиданием цветной революции. То есть призвана предотвратить непредсказуемый крах. Но с непредсказуемостью нужно бороться, устанавливая предсказуемые правила, в частности правила передачи власти. Обычные демократические правила между тем кажутся обитателям Кремля опасными, потому что с помощью них к власти могут прийти те самые агенты внешних сил. Ищутся какие-то другие решения (в том числе и на предстоящих выборах, которые опять проходят по новым правилам), но поиски явно продолжаются. В итоге у нас крепко утвердился порочный круг: опасность краха мешает устанавливать те самые институциональные основы, которые помогли бы снизить опасность краха.
Второй смутный и трудно описываемый фактор – это почти экзистенциальная беззащитность россиянина. Средний российский человек живет в ситуации слабых общественных и семейных связей и постоянно осознает свою уязвимость перед государством и враждебно настроенными людьми. Всегда что-то может случиться, может произойти несправедливость, могут отнять, могут наказать. Поэтому российский человек ставит ценность безопасности выше всех прочих. Чувство незащищенности и тревожности, и без того свойственное гражданам, много лет подпитывалось медийной политикой государства, а также характерными точечными нападениями на нарушителей общественного спокойствия. Организаторы показательных процессов – над политиками, демонстрантами, учеными, художниками и блогерами – так работают над укреплением безопасности системы. Но их метод только усиливает ощущение небезопасности и непредсказуемости системы с точки зрения граждан.
Есть и третий фактор – ожидание внешних конфликтов и войн, который поддерживается российской внешней политикой и государственными медиа. В огромной степени эти ожидания суть продукт первого фактора. Понимание собственной слабости и связанный с этим страх коллапса преобразован Кремлем в борьбу с врагами. А борьба с врагами вылилась в агрессивные действия за пределами России, которые внутри страны объясняются как защитные. А защитные действия могут быть оправданы только ожиданием внешней агрессии.
Все перечисленные факторы связаны с чем-то потенциально возможным, с тем, что «суждено», но еще не случилось. Они постоянно присутствуют в сознании, висят над нами, но крайне трудно поддаются изучению и оценке. Ожидания краха, лишений и войн, наверное, естественны для общества, которое пережило за один век два крушения государства, репрессии, катастрофическую войну и чудовищные испытания. Но ведь нет. Такие ожидания естественны только для общества, которое не создало препятствий к наступлению пугающих событий. Раз уж крушения, войны, репрессии и несправедливости были возможны, самым естественным человеческим поведением было бы создание хоть каких-то препятствий к их повторению. Именно такое стремление вроде бы должно быть основой политики в стране, пережившей в прошлом трагические испытания. И будет когда-нибудь.
Пока все наоборот. Политика минувших 10–15 лет между тем состояла как раз в уничтожении препятствий к возможным кризисам и эксцессам. Эта политика кажется популярной, но перед нами не популярность, а успешная эксплуатация и доведение до болезненной стадии перечисленных выше российских травм. Это не лечение, а игра на проблемах. Такой подход, конечно, не делает ясными перспективы страны. Вкладывать усилия и средства в долгосрочные проекты и вообще рационально думать о будущем в России трудно. Жизнь в тени смутных катастрофических событий, на которые нельзя повлиять силами разума и имеющихся общественных институтов, вряд ли будет очень рациональной. Отсюда и постепенное размывание правовой логики и стирание границ между политикой и религией.